Главная
Владельцам сайтов - надёжный заработок
Поступление за деньги
Подача документов
Математика
Сочинение
Обществознание
Результаты экзамена
Ссылки
Апелляция
Купить 1C:Репетитор.Русский язык (9-11 класс) на CD (buycd.ru)
Учебник составлен при активном участии филологического факультета МГУ.
|
Преступление и наказание
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
II
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого
общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к
людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась
какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной
тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему
вздохнуть в другом мире, хоть бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю
грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Хозяин заведения был в другой комнате, но часто входил в главную,
спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывались
его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами. Он был в
поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все
лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок. За застойкой
находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка моложе,
который подавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари
и резанная кусочками рыба; все это очень дурно пахло. Было душно, так что
было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом,
что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться
пьяным.
Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми,
которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг,
внезапно, прежде чем скажем слово. Такое точно впечатление произвел на
Раскольникова тот гость, который сидел поодаль и походил на отставного
чиновника. Молодой человек несколько раз припоминал потом это первое
впечатление и даже приписывал его предчувствию. Он беспрерывно взглядывал
на чиновника, конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него,
и видно было, что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же,
бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то
привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого
высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития,
с которыми нечего ему говорить. Это был человек лет уже за пятьдесят,
среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с
отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с
припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но
одушевленные красноватые глазки. Но что-то было в нем очень странное; во
взгляде его светилась как будто даже восторженность, - пожалуй, был и смысл
и ум, - но в то же время мелькало как будто и безумие. Одет он был в
старый, совершенно оборванный черный фрак, с осыпавшимися пуговицами. Одна
только еще держалась кое-как, и на нее-то он и застегивался, видимо желая
не удаляться приличий. Из-под нанкового жилета торчала манишка, вся
скомканная, запачканная и залитая. Лицо было выбрито, по-чиновничьи, но
давно уже, так что уже густо начала выступать сизая щетина. Да и в ухватках
его действительно было что-то солидно-чиновничье. Но он был в беспокойстве,
ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими руками голову, положа
продранные локти на залитый и липкий стол. Наконец он прямо посмотрел на
Раскольникова и громко и твердо проговорил:
- А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с
разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность
моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам
всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме
того, состою титулярным советником. Мармеладов - такая фамилия; титулярный
советник. Осмелюсь узнать, служить изволили?
- Нет, учусь... - отвечал молодой человек, отчасти удивленный и
особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к
нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было
сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему слове
вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения
ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его
личности.
- Студент, стало быть, или бывший студент! - вскричал чиновник, - так
я и думал! Опыт, милостивый государь, неоднократный опыт! - и в знак
похвальбы он приложил палец ко лбу. - Были студентом или происходили ученую
часть! А позвольте... - Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку,
стаканчик, и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось. Он был
хмелен, но говорил речисто и бойко, изредка только местами сбиваясь немного
и затягивая речь. С какою-то даже жадностию накинулся он на Раскольникова,
точно целый месяц тоже ни с кем не говорил.
- Милостивый государь, - начал он почти с торжественностию, - бедность
не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем
паче. Но нищета, милостивый государь, нищета - порок-с. В бедности вы еще
сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и
никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании
человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я
первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное! Милостивый государь,
месяц назад тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя не
то что я! Понимаете-с? Позвольте еще вас спросить, так, хотя бы в виде
простого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках?
- Нет, не случалось, - отвечал Раскольников. - Это что такое?
- Ну-с, а я оттуда, и уже пятую ночь-с...
Он налил стаканчик, выпил и задумался. Действительно, на его платье и
даже в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена. Очень вероятно
было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были
грязны, жирные, красные, с черными ногтями.
Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание.
Мальчишки за стойкой стали хихикать. Хозяин, кажется, нарочно сошел из
верхней комнаты, чтобы послушать "забавника", и сел поодаль, лениво, но
важно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да и
наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к
частым кабачным разговорам с различными незнакомцами. Эта привычка
обращается у иных пьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, с
которыми дома обходятся строго и которыми помыкают. Оттого-то в пьющей
компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, а
если можно, то даже и уважение.
- Забавник! - громко проговорил хозяин. - А для ча не работаешь, для
ча не служите, коли чиновник?
- Для чего я не служу, милостивый государь, - подхватил Мармеладов,
исключительно обращаясь к Раскольникову, как будто это он ему задал вопрос,
- для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я
пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу
мою собственноручно избил, а я лежал пьяненькой, разве я не страдал?
Позвольте, молодой человек, случалось вам... гм... ну хоть испрашивать
денег взаймы безнадежно?
- Случалось... то есть как безнадежно?
- То есть безнадежно вполне-с, заранее зная, что из сего ничего не
выйдет. Вот вы знаете, например, заранее и досконально, что сей человек,
сей благонамереннейший и наиполезнейший гражданин, ни за что вам денег не
даст, ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Из
сострадания? Но господин Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял
намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже
делается в Англии, где политическая экономия. Зачем же, спрошу я, он даст?
И вот, зная вперед, что не даст, вы все-таки отправляетесь в путь и...
- Для чего же ходить? - прибавил Раскольников.
- А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы
всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время,
когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда единородна дочь моя
в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел... (ибо дочь моя
по желтому билету живет-с...) - прибавил он в скобках, с некоторым
беспокойством смотря на молодого человека. - Ничего, милостивый государь,
ничего! - поспешил он тотчас же, и по-видимому спокойно, заявить, когда
фыркнули оба мальчишки за стойкой и улыбнулся сам хозяин. - Ничего-с! Сим
покиванием глав не смущаюсь, ибо уже всем все известно и все тайное
становиться явным; и не с презрением, а со смирением к сему отношусь.
Пусть! пусть! "Се человек!" Позвольте, молодой человек: можете ли вы... Но
нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли
вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?
Молодой человек не отвечал ни слова.
- Ну-с, - продолжал оратор, солидно и даже с усиленным на этот раз
достоинством переждав опять последовавшее в комнате хихикание. - Ну-с, я
пусть свинья, а она дама! Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна,
супруга моя, - особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь. Пусть,
пусть я подлец, она же и сердца высокого, и чувств, облагороженных
воспитанием, исполнена. А между тем... о, если б она пожалела меня!
Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого
человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели! А Катерина
Ивановна дама хотя и великодушная, но несправедливая... И хотя я и сам
понимаю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от
жалости сердца (ибо, повторяю без смущения, она дерет мне вихры, молодой
человек, - подтвердил он с сугубым достоинством, услышав опять хихиканье),
но, боже, что если б она хотя один раз... Но нет! нет! все сие втуне, и
нечего говорить! нечего говорить!.. ибо и не один раз уже бывало желаемое,
и не один уже раз жалели меня, но... такова уже черта моя, а я прирожденный
скот!
- Еще бы! - заметил, зевая, хозяин.
Мармеладов решительно стукнул кулаком по столу.
- Такова уж черта моя! Знаете ли, знаете ли вы, государь мой, что я
даже чулки ее пропил? Не башмаки-с, ибо это хотя сколько-нибудь походило бы
на порядок вещей, а чулки, чулки ее пропил-с! Косыночку ее из козьего пуха
тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не мою; а живем мы в
холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью.
Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна в работе с утра до ночи
скребет и моет и детей обмывает, ибо к чистоте с измалетства привыкла, а с
грудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую. Разве я не чувствую?
И чем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем
сострадания и чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу... Пью, ибо
сугубо страдать хочу! - И он, как бы в отчаянии, склонил на стол голову.
- Молодой человек, - продолжал он, восклоняясь опять, - в лице вашем я
читаю как бы некую скорбь. Как вошли, и прочел ее, а потому тотчас же и
обратился к вам. Ибо, сообщая вам историю жизни моей, не на позорище себя
выставлять хочу перед сими празднолюбцами, которым и без того все известно,
а чувствительного и образованного человека ищу. Знайте же, что супруга моя
в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с
шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и
похвальный лист получила. Медаль... ну медаль-то продали... уж давно...
гм... похвальный лист до сих пор у них в сундуке лежит, и еще недавно его
хозяйке показывала. И хотя с хозяйкой у ней наибеспрерывнейшие раздоры, но
хоть перед кем-нибудь погордиться захотелось и сообщить о счастливых
минувших днях. И я не осуждаю, не осуждаю, ибо сие последнее у ней и
осталось в воспоминаниях ее, а прочее все пошло прахом! Да, да; дама
горячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном хлебе сидит, а
неуважения к себе не допустит. Оттого и господину Лебезятникову грубость
его не захотела спустить, и когда прибил ее за то господин Лебезятников, то
не столько от побоев, сколько от чувства в постель слегла. Вдовой уже взял
ее, с троими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж за первого мужа, за
офицера пехотного, по любви, и с ним бежала из дому родительского. Мужа
любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер.
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о чем мне доподлинно и
по документам известно, но до сих пор вспоминает его со слезами и меня им
корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то
счастливой. И осталась она после него с тремя малолетними детьми в уезде
далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете
безнадежной что я хотя и много видал приключений различных, но даже и
описать не в состоянии. Родные же все отказались. Да и горда была, чересчур
горда... И тогда-то милостивый государь, тогда я, тоже вдовец, и от первой
жены четырнадцатилетнюю дочь имея, руку свою предложил, ибо не мог смотреть
на такое страдание. Можете судить потому, до какой степени ее бедствия
доходили, что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня
согласилась пойти! Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая - пошла! Ибо некуда
было идти. Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит,
когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не понимаете... И целый год
я обязанность свою исполнял благочестиво и свято и не касался сего (он
ткнул пальцем на полуштоф), ибо чувство имею. Но и сим не мог угодить; а
тут места лишился, и тоже не по вине, а по изменению в штатах, и тогда
прикоснулся!.. Полтора года уже будет назад, как очутились мы наконец,
после странствий и многочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной
многочисленными памятниками столице. И здесь я место достал... Достал и
опять потерял. Понимаете-с? Тут уже по собственной вине потерял, ибо черта
моя наступила... Проживаем же теперь в угле, у хозяйки Амалии Федоровны
Липпевехзель, а чем живем и чем платим, не ведаю. Живут же там многие и
кроме нас... Содом-с, безобразнейший... гм... да... А тем временем возросла
и дочка моя, от первого брака, и что только вытерпела она, дочка моя, от
мачехи своей, возрастая, о том я умалчиваю. Ибо хотя Катерина Ивановна и
преисполнена великодушных чувств, но дама горячая и раздраженная, и
оборвет... Да-с! Ну да нечего вспоминать о том! Воспитания, как и
представить можете, Соня не получила. Пробовал я с ней, года четыре тому,
географию и всемирную историю проходить; но как я сам в познании сем был
некрепок, да и приличных к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся
книжки... гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось
все обучение. На Кире Персидском остановились. Потом, уже достигнув зрелого
возраста, прочла она несколько книг содержания романического, да недавно
еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку - "Физиологию"
Льюиса, изволите знать-с? - с большим интересом прочла и даже нам отрывочно
вслух сообщала: вот и все ее просвещение. Теперь же обращусь к вам,
милостивый государь мой, сам от себя с вопросом приватным: много ли может,
по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?..
Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет
особых талантов, да и то рук не покладая работавши! Да и то статский
советник Клопшток, Иван Иванович, - изволили слышать? - не только денег за
шитье полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой
погнал ее, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом будто бы
рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные... А
тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней
на щеках выступают, - что в болезни этой и всегда бывает: "Живешь, дескать,
ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь и теплом пользуешься", а что тут пьешь и
ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят! Лежал я тогда... ну,
да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она,
и голосок у ней такой кроткий... белокуренькая, личико всегда бледненькое,
худенькое), говорит: "Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое
дело пойти?" А уж Дарья Францевна, женщина злонамеренная и полиции
многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась. "А что ж, -
отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, - чего беречь? Эко сокровище!" Но
не вините, не вините, милостивый государь, не вините! Не в здравом рассудке
сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей
не евших, да и сказано более ради оскорбления, чем в точном смысле... Ибо
Катерина Ивановна такого уж характера, и как расплачутся дети, хоть бы и с
голоду, тотчас же их бить начинает. И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка
встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в
девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и
на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не
вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый
зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им
совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да
тело все вздрагивают... А я, как и давеча, в том же виде лежал-с... И видел
я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни
слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней
на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе
и заснули вместе, обнявшись... обе... обе... да-с... а я... лежал
пьяненькой-с.
Мармеладов замолчал, как будто голос у него пресекся. Потом вдруг
поспешно налил, выпил и крякнул.
- С тех пор, государь мой, - продолжал он после некоторого молчания, -
с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению
неблагонамеренных лиц, - чему особенно способствовала Дарья Францевна, за
то будто бы, что ей в надлежащем почтении манкировали, - с тех пор дочь
моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с
нами по случаю сему не могла оставаться. Ибо и хозяйка, Амалия Федоровна,
того допустить не хотела (а сама же прежде Дарье Францевне способствовала),
да и господин Лебезятников... гм... Вот за Соню-то и вышла у него эта
история с Катериною Ивановной. Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в
амбицию вдруг вошли: "Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной
квартире с таковскою буду жить?" А Катерина Ивановна не спустила,
вступилась... ну и произошло... И заходит к нам Сонечка теперь более в
сумерки, и Катерину Ивановну облегчает, и средства посильные доставляет.
Живет же на квартире у портного Капернаумова, квартиру у них снимает, а
Капернаумов хром и косноязычен, и все многочисленнейшее семейство его тоже
косноязычное. И жена его тоже косноязычная... В одной комнате помещаются, а
Соня свою имеет особую, с перегородкой... Гм, да... Люди беднейшие и
косноязычные... да... Только встал я тогда поутру-с, одел лохмотья мои,
воздел руки к небу и отправился к его превосходительству Ивану
Афанасьевичу. Его превосходительство Ивана Афанасьевича изволите знать?..
Нет? Ну так божия человека не знаете! Это - воск... воск перед лицом
господним; яко тает воск!.. Даже прослезились, изволив все выслушать. "Ну,
говорит, Мармеладов, раз уже ты обманул мои ожидания... Беру тебя еще раз
на личную свою ответственность, - так и сказали, - помни, дескать, ступай!"
Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши
сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей;
воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование
получаю, что тогда было!..
Мармеладов опять остановился в сильном волнении. В это время вошла с
улицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных, и раздались у входа звуки
нанятой шарманки и детский, надтреснутый семилетний голосок, певший
"Хуторок". Стало шумно. Хозяин и прислуга занялись вошедшими. Мармеладов,
не обращая внимания на вошедших, стал продолжать рассказ. Он, казалось уже
сильно ослаб, но чем более хмелел, тем становился словоохотнее.
Воспоминания о недавнем успехе по службе как бы оживили его и даже
отразились на лице его каким-то сиянием. Раскольников слушал внимательно.
- Было же это, государь мой, назад пять недель. Да... Только что
узнали они обе, Катерина Ивановна и Сонечка, господи, точно я в царствие
божие переселился. Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на
цыпочках ходят, детей унимают: "Семен Захарыч на службе устал, отдыхает,
тш!" Кофеем меня перед службой поят, сливки кипятят! Сливок настоящих
доставать начали, слышите! И откуда они сколотились мне на обмундировку
приличную, одиннадцать рублей пятьдесят копеек, не понимаю? Сапоги, манишки
коленкоровые - великолепнейшие, вицмундир, все за одиннадцать с полтиной
состряпали в превосходнейшем виде-с. Пришел я в первый день поутру со
службы, смотрю: Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп и солонину под
хреном, о чем и понятия до сих пор не имелось. Платьев-то нет у ней
никаких... то есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и
не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся,
воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая
особа выходит, и помолодела, и похорошела. Сонечка, голубка моя, только
деньгами способствовала, а самой, говорит, мне теперь, до времени, у вас
часто бывать неприлично, так разве, в сумерки чтобы никто не видал.
Слышите, слышите? Пришел я после обеда заснуть, так что ж бы вы думали,
ведь не вытерпела Катерина Ивановна: за неделю еще с хозяйкой, с Амалией
Федоровной, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
Два часа просидели и всё шептались: "Дескать, как теперь Семен Захарыч на
службе и жалование получает, и к его превосходительству сам являлся, и его
превосходительство сам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо всех
за руку в кабинет провел". Слышите, слышите? "Я, конечно, говорит, Семен
Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной
слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас
худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше
благородное слово", то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не
то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с! Нет-с, сама всему верит,
собственным воображениями сама себя тешит ей-богу-с! И я не осуждаю: нет,
этого я не осуждаю!.. Когда же, шесть дней назад, я первое жалованье мое -
двадцать три рубля сорок копеек - сполна принес, малявочкой меня назвала:
"Малявочка, говорит, ты эдакая!" И наедине-с, понимаете ли? Ну уж что,
кажется, во мне за краса, и какой я супруг? Нет, ущипнула за щеку:
"Малявочка ты эдакая!" - говорит.
Мармеладов остановился, хотел было улыбнуться, но вдруг подбородок его
запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей
на сенных барках и штоф, а вместе с тем эта болезненная любовь к жене и
семье сбивали его слушателя с толку. Раскольников слушал напряженно, но с
ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда.
- Милостивый государь, милостивый государь! - воскликнул Мармеладов,
оправившись, - о государь мой, вам, может быть, все это в смех, как и
прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этим мизерных подробностей
домашней жизни моей, ну а мне не в смех! Ибо я все это могу чувствовать. И
в продолжение всего того райского дня моей жизни и всего того вечера я и
сам в мечтаниях летучих препровождал: и то есть как я это все устрою и
ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в
лоно семьи возвращу... И многое, многое... Позволительно, сударь. Ну-с,
государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в
упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех
сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому), к вечеру, я
хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее
ключ, вынул что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не
помню, и вот-с, глядите на меня, все! Пятый день из дома, и там меня ищут,
и службе конец, и вицмундир в распивочной у Египетского моста лежит, взамен
чего и получил сие одеяние... и всему конец!
Мармеладов стукнул себя кулаком по лбу, стиснул зубы, закрыл глаза и
крепко оперся локтем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изменилось, и
с каким-то напускным лукавством и выделанным нахальством взглянул на
Раскольникова, засмеялся и проговорил:
- А сегодня у Сони был, на похмелье ходил просить! Хе-хе-хе!
- Неужели дала? - крикнул кто-то со стороны из вошедших, крикнул и
захохотал во всю глотку.
- Вот этот самый полуштоф-с на ее деньги и куплен, - произнес
Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову. - Тридцать копеек
вынесла, своими руками, последние, все что было, сам видел... Ничего не
сказала, только молча на меня посмотрела... Так не на земле, а там... о
людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! А это больней-с,
больней-с, когда не укоряют!.. Тридцать копеек, да-с. А ведь и ей теперь
они нужны, а? Как вы думаете, сударь мой дорогой? Ведь она теперь чистоту
наблюдать должна. Денег стоит сия чистота, особая-то, понимаете? Понимаете
ли, сударь, что значит сия чистота? Ну-с, а я вот, кровный-то отец,
тридцать-то эти копеек и стащил себе на похмелье! И пью-с! И уж пропил-с!..
Ну, кто же такого, как я, пожалеет? ась? Жаль вам теперь меня, сударь, аль
нет? Говорите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе!
Он хотел было налить, но уже нечего было. Полуштоф был пустой.
- Да чего тебя жалеть-то? - крикнул хозяин, очутившийся опять подле
них.
Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие и
неслушавшие, так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника.
- Жалеть! зачем меня жалеть! - вдруг возопил Мармеладов, вставая с
протянутою вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал
этих слов. - Зачем жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня
распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и,
распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселья
жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой
мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и
вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся
понимал, он единый, он и судия. Приидет в тот день и спросит: "А где дщерь,
что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала?
Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь
зверства его, пожалела?" И скажет: "Прииди! Я уже простил тебя раз...
Простил тебя раз... Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за то, что
возлюбила много..." И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит...
Я это давеча, как у ней был, в моем сердце почувствовал!.. И всех рассудит
и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных... И когда уже кончит над
всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! Выходите
пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!" И мы выйдем все, не
стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! образа звериного и печати его; но
приидите и вы!" И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи!
почто сих приемлеши?" И скажет: "Потому их приемлю, премудрые, потому
приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным
сего..." И прострет к нам руце свои, и мы припадем... и заплачем... и всё
поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут... и Катерина Ивановна... и она
поймет... Господи, да приидет царствие твое!
И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого не
смотря, как бы забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели
некоторое впечатление; на минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались
прежний смех и ругательства:
- Рассудил!
- Заврался!
- Чиновник!
И проч. и проч.
- Пойдемте, сударь, - сказал вдруг Мармеладов, поднимая голову и
обращаясь к Раскольникову, - доведите меня... Дом Козеля, на дворе. Пора...
к Катерине Ивановне...
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал.
Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на
молодого человека. Идти было шагов двести-триста. Смущение и страх все
более и более овладевали пьяницей по мере приближения к дому.
- Я не Катерины Ивановны теперь боюсь, - бормотал он в волнении, - и
не того, что она мне волосы драть начнет. Что волосы!.. вздор волосы! Это я
говорю! Оно даже и лучше, коли драть начнет, а я не того боюсь... я... глаз
ее боюсь... да... глаз... Красных пятен на щеках тоже боюсь... и еще - ее
дыхания боюсь... Видал ты, как в этой болезни дышат... при взволнованных
чувствах? Детского плача тоже боюсь... Потому как если Соня не накормила,
то... уж и не знаю что! не знаю! А побоев не боюсь... Знай, сударь, что мне
таковые побои не токмо не в боль, но и в наслаждение бывают... Ибо без сего
я и сам не могу обойтись. Оно лучше. Пусть побьет, душу отведет... оно
лучше... А вот и дом. Козеля дом. Слесаря, немца, богатого... веди!
Они вошли со двора и прошли в четвертый этаж. Лестница чем дальше, тем
становилась темнее. Было уже почти одиннадцать часов, и хотя в эту пору в
Петербурге нет настоящей ночи, но на верху лестницы было очень темно.
Маленькая закоптелая дверь в конце лестницы, на самом верху, была
отворена. Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю ее
было видно из сеней. Все было разбросано и в беспорядке, в особенности
разное детское тряпье. Через задний угол была протянута дырявая простыня.
За нею, вероятно, помещалась кровать. В самой же комнате было всего только
два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый
кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем не покрытый. На краю стола стоял
догоравший сальный огарок в железном подсвечнике. Выходило, что Мармеладов
помещался в особой комнате, а не в углу, но комната его была проходная.
Дверь в дальнейшие помещения или клетки, на которые разбивалась квартира
Амалии Липпевехзель, была приотворена. Там было шумно и крикливо. Хохотали.
Кажется, играли в карты и пили чай. Вылетали иногда слова самые
нецеремонные.
Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно
похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными
темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками.
Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с
запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в
лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление
производило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещении
догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее. Раскольникову она показалась
лет тридцати, и действительно была не пара Мармеладову... Входящих она не
слушала и не видела. В комнате было душно, но окна она не отворила; с
лестницы несло вонью, но дверь на лестницу была не затворена; из внутренних
помещений, сквозь непритворенную дверь, неслись волны табачного дыма, она
кашляла, но дверь не притворяла. Самая маленькая девочка, лет шести, спала
на полу, как-то сидя, скорчившись и уткнув голову в диван. Мальчик, годом
старше ее, весь дрожал в углу и плакал. Его, вероятно, только что прибили.
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая как спичка, в одной
худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом
драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому что он
не доходил теперь и до колен, стояла в углу подле маленького брата,
обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой. Она, кажется,
унимала его, что-то шептала ему, всячески сдерживала, чтоб он как-нибудь
опять не захныкал, и в то же время со страхом следила за матерью своими
большими-большими темными глазами, которые казались еще больше на ее
исхудавшем и испуганном личике. Мармеладов, не входя в комнату, стал в
самых дверях на коленки, а Раскольникова протолкнул вперед. Женщина, увидев
незнакомого, рассеянно остановилась перед ним, на мгновение очнувшись и как
бы соображая: зачем это он вошел? Но, верно, ей тотчас же представилось,
что он идет в другие комнаты, так как ихняя была проходная. Сообразив это и
не обращая уже более на него внимания, она пошла к сенным дверям, чтобы
притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего на
коленках мужа.
- А! - закричала она в исступлении, - воротился! Колодник! Изверг!.. А
где деньги? Что у тебя в кармане, показывай! И платье не то! где твое
платье? где деньги? говори!..
И она бросились его обыскивать. Мармеладов тотчас же послушно и
покорно развел руки в стороны, чтобы тем облегчить карманный обыск. Денег
не было ни копейки.
- Где же деньги? - кричала она. - О господи, неужели же он все пропил!
Ведь двенадцать целковых в сундуке оставалось!.. - и вдруг, в бешенстве,
она схватила его за волосы и потащила в комнату. Мармеладов сам облегчал ее
усилия, смиренно ползя за нею на коленках.
- И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в на-слаж-дение,
ми-ло-сти-вый го-су-дарь, - выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз
стукнувшись лбом об пол. Спавший на полу ребенок проснулся и заплакал.
Мальчик в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре в
страшном испуге, почти в припадке. Старшая девочка дрожала со сна как лист.
- Пропил! все, все пропил! - кричала в отчаянии бедная женщина, - и
платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей).
О, треклятая жизнь! А вам, вам не стыдно, - вдруг набросилась она на
Раскольникова, - из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!
Молодой человек поспешил уйти, не говоря ни слова. К тому же
внутренняя дверь отворилась настежь, и из нее выглянуло несколько
любопытных. Протягивались наглые смеющиеся головы с папиросками и трубками,
в ермолках. Виднелись фигуры в халатах и совершенно нараспашку, в летних до
неприличия костюмах, иные с картами в руках. Особенно потешно смеялись они,
когда Мармеладов, таскаемый за волосы, кричал, что это ему в наслаждение.
Стали даже входить в комнату; послышался, наконец, зловещий визг: это
продиралась вперед сама Амалия Липпевехзель, чтобы произвести распорядок
по-свойски и в сотый раз испугать бедную женщину ругательским приказанием
завтра же очистить квартиру. Уходя, Раскольников успел просунуть руку в
карман, загреб сколько пришлось медных денег, доставшихся ему с
разменянного в распивочной рубля, и неприметно положил на окошко. Потом уже
на лестнице он одумался и хотел было воротиться.
"Ну что это за вздор такой я сделал, - подумал он, - тут у них Соня
есть, а мне самому надо". Но рассудив, что взять назад уже невозможно и что
все-таки он и без того бы не взял, он махнул рукой и пошел на свою
квартиру. "Соне помадки ведь тоже нужно, - продолжал он, шагая по улице, и
язвительно усмехнулся, - денег стоит сия чистота... Гм! А ведь Сонечка-то,
пожалуй, сегодня и сама обанкрутится, потому тот же риск, охота по красному
зверю... золотопромышленность... вот они все, стало быть, и на бобах завтра
без моих-то денег... Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать!
и пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко
всему-то подлец-человек привыкает!"
Он задумался.
- Ну а коли я соврал, - воскликнул он вдруг невольно, - коли
действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть
человеческий, то значит, что остальное все - предрассудки, одни только
страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
НАЗАД ВПЕРЁД
|
