Главная
Владельцам сайтов - надёжный заработок
Поступление за деньги
Подача документов
Математика
Сочинение
Обществознание
Результаты экзамена
Ссылки
Апелляция
Купить 1C:Репетитор.Русский язык (9-11 класс) на CD (buycd.ru)
Учебник составлен при активном участии филологического факультета МГУ.
|
Преступление и наказание
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
V
"Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить,
чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь... - додумывался Раскольников,
- но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим,
даже последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно
даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить... гм...
Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно?
Право, смешно, что я пошел к Разумихину..."
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем
даже ему самому казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий
для себя смысл в этом, казалось бы, самом обыкновенном поступке.
"Что ж, неужели я все дело хотел поправить одним Разумихиным и всему
исход нашел в Разумихине?" - спрашивал он себя с удивлением.
Он думал и тер себе лоб, и, странное дело, как-то невзначай, вдруг и
почти сама собой, после очень долгого раздумья, пришла ему в голову одна
престранная мысль.
"Гм... Разумихину, - проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в
смысле окончательного решения, - к Разумихину я пойду, это конечно... но -
не теперь... Я к нему... на другой день, после того пойду, когда уже то
будет кончено и когда все по-новому пойдет..."
И вдруг он опомнился.
"После того, - вскрикнул он, срываясь со скамейки, - да разве то
будет? Неужели в самом деле будет?"
Он бросил скамейку и пошел, почти побежал; он хотел было поворотить
назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в
углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и
он пошел куда глаза глядят.
Нервная дрожь его перешла в какую-то лихорадочную; он чувствовал даже
озноб; на такой жаре ему становилось холодно. Как бы с усилием начал он,
почти бессознательно, по какой-то внутренней необходимости, всматриваться
во все встречавшиеся предметы, как будто ища усиленно развлечения, но это
плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость. Когда же опять,
вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом, то тотчас же забывал, о
чем сейчас думал и даже где проходил. Таким образом прошел он весь
Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на
Острова. Зелень и свежесть понравились сначала его усталым глазам,
привыкшим к городской пыли, к известке и к громадным, теснящим и давящим
домам. Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти
новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие. Иногда он
останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в
ограду, видел вдали на балконах и террасах, разряженных женщин и бегающих в
саду детей. Особенно занимали его цветы; он на них всего дольше смотрел.
Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их
с любопытством глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались из глаз.
Раз он остановился и пересчитал свои деньги: оказалось около тридцати
копеек. "Двадцать городовому, три Настасье за письмо, - значит,
Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят", - подумал он, для
чего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для чего и деньги вытащил из
кармана. Он вспомнил об этом, проходя мимо одного съестного заведения,
вроде харчевни, и почувствовал, что ему хочется есть. Входя в харчевню, он
выпил рюмку водки и съел с какою-то начинкой пирог. Доел он его опять на
дороге. Он очень давно не пил водки, и она мигом подействовала, хотя выпита
была всего одна рюмка. Ноги его вдруг отяжелели, и он начал чувствовать
сильный позыв ко сну. Он пошел домой; но дойдя уже до Петровского острова,
остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на
траву и в ту же минуту заснул.
В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною
выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего
представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими,
неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины
подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он
такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны,
всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и
уже возбужденный организм человека.
Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще
в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим
отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно
такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более
изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как
на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба,
чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит
кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее
впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там
всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и
сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и
страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь
дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда
такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо
городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в
которою он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда
служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда
не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в
салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом.
Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов,
и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на
которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего
шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему
сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал
кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и
целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и
проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на
кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на это раз тут как
будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все
пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная
телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых
лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть
на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих
спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору,
нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая,
тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые - он часто это
видел - надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена,
особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно,
так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по
глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет,
а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится
очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками
пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с
армяками внакидку. "Садись, все садись! - кричит один, еще молодой, с
толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, - всех
довезу, садись!" Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
- Этака кляча да повезет!
- Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
- А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!
- Садись, всех довезу! - опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу,
берет вожжи и становится на передке во весь рост. - Гнедой даве с Матвеем
ушел, - кричит он с телеги, - а кобыленка этта, братцы, только сердце мое
надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь
пущу! Вскачь пойдет! - И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь
савраску.
- Да садись, чего! - хохочут в толпе. - Слышь, вскачь пойдет!
- Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
- Запрыгает!
- Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
- И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек
шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную.
Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и
посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться:
этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в
телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: "ну!",
клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то
чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от
ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе
удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами
кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
- Пусти и меня, братцы! - кричит один разлакомившийся парень из толпы.
- Садись! Все садись! - кричит Миколка, - всех повезет. Засеку! - И
хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
- Папочка, папочка, - кричит он отцу, - папочка, что они делают?
Папочка, бедную лошадку бьют!
- Пойдем, пойдем! - говорит отец, - пьяные, шалят, дураки: пойдем, не
смотри! - и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя,
бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается,
останавливается, опять дергает, чуть не падает.
- Секи до смерти! - кричит Миколка, - на то пошло. Засеку!
- Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! - кричит один старик из
толпы.
- Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, - прибавляет
другой.
- Заморишь! - кричит третий.
- Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись!
Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла
учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и
усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с
боков. Каждый бежит с своей стороны.
- По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! - кричит Миколка.
- Песню, братцы! - кричит кто-то с телеги, и все в телеге
подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист.
Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
...Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут
по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы
текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает
свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который
качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет
увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних
усилиях, но еще раз начинает лягаться.
- А чтобы те леший! - вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут,
нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее
за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
- Разразит! - кричат кругом.
- Убьет!
- Мое добро! - кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю.
Раздается тяжелый удар.
- Секи ее, секи! Что стали! - кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху
ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но
вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны,
чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля
снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с
размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
- Живуча! - кричат кругом.
- Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! - кричит из толпы
один любитель.
- Топором ее, чего! Покончить с ней разом, - кричит третий.
- Эх, ешь те комары! Расступись! - неистово вскрикивает Миколка,
бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. -
Берегись! - кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную
лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть,
но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю,
точно ей подсекли все четыре ноги разом.
- Добивай! - кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с
телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало -
кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится
сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело
вздыхает и умирает.
- Доконал! - кричат в толпе.
- А зачем вскачь не шла!
- Мое добро! - кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью
глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.
- Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! - кричат из толпы уже многие
голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь
толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее,
целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении
бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго
гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.
- Пойдем! пойдем! - говорит он ему, - домой пойдем!
- Папочка! За что они... бедную лошадку... убили! - всхлипывает он, но
дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной
груди.
- Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! - говорит отец. Он обхватывает
отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание,
вскрикнуть, и просыпается.
Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и
приподнялся в ужасе.
"Слава богу, это только сон! - сказал он, садясь под деревом и глубоко
переводя дыхание. - Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой
безобразный сон!"
Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил
локти на колена и подпер обеими руками голову.
"Боже! - воскликнул он, - да неужели ж, неужели ж я в самом деле
возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в
липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь
залитый кровью... с топором... Господи, неужели?
Он дрожал как лист, говоря это.
- Да что же это я! - продолжал он, восклоняясь опять и как бы в
глубоком изумлении, - ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я
до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту...
пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю... Чего ж я
теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с
лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... ведь меня от
одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...
- Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких
сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц, ясно
как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не
решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор...
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому,
что зашел сюда, и пошел на Т-в мост. Он был бледен, глаза его горели,
изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы
легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее
его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. "Господи! - молил
он, - покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей!"
Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат
яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не ощущал в
себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц, вдруг
прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от колдовства,
обаяния, от наваждения!
Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что случилось с ним
в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до
суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя в сущности и не очень
необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то
предопределением судьбы его.
Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый,
измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым
кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую
ему было совсем лишнее идти. Крюк был небольшой, но очевидный и совершенно
ненужный. Конечно, десятки раз случалось ему возвращаться домой, не помня
улиц, по которым он шел. Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая
важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени
случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла
как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому
настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и
могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное
действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!
Было около девяти часов, когда он проходил по Сенной. Все торговцы на
столах, на лотках, в лавках и в лавочках запирали свои заведения, или
снимали и прибирали свой товар, и расходились по домам, равно как и их
покупатели. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах
домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и
всякого сорта промышленников и лохмотников. Раскольников преимущественно
любил эти места, равно как и все близлежащие переулки, когда выходил без
цели на улицу. Тут лохмотья его не обращали на себя ничьего высокомерного
внимания, и можно было ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя.
У самого К-ного переулка, на углу, мещанин и баба, жена его, торговали с
двух столов товаром: нитками, тесемками, платками ситцевыми и т. п. Они
тоже поднимались домой, но замешкались, разговаривая с подошедшею знакомой.
Знакомая эта была Лизавета Ивановна, или просто, как все звали ее,
Лизавета, младшая сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской
регистраторши и процентщицы, у которой вчера был Раскольников, приходивший
закладывать ей часы и делать свою пробу... Он давно уже знал все про эту
Лизавету, и даже та его знала немного. Это была высокая, неуклюжая, робкая
и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном
рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед
ней и терпевшая от нее даже побои. Она стояла в раздумье с узлом перед
мещанином и бабой и внимательно слушала их. Те что-то ей с особенным жаром
толковали. Когда Раскольников вдруг увидел ее, какое-то странное ощущение,
похожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не
было ничего изумительного.
- Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, - громко говорил
мещанин. - Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И те прибудут.
- Завтра? - протяжно и задумчиво сказала Лизавета, как будто не
решаясь.
- Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! - затараторила жена
торговца, бойкая бабенка. - Посмотрю я на вас, совсем-то вы как робенок
малый. И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волю взяла.
- Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, - перебил муж,
- вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно дело выгодное-с. Потом и
сестрица сами могут сообразить.
- Аль зайти?
- В семом часу, завтра; и от тех прибудут-с; самолично и порешите-с.
- И самоварчик поставим, - прибавила жена.
- Хорошо, приду, - проговорила Лизавета, все еще раздумывая, и
медленно стала с места трогаться.
Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо,
незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление
его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он
узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно
в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее
сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов
вечера, останется дома одна.
До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе,
как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог
рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него
более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного
случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное, на
более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся
вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с
большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и
разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую
готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
НАЗАД ВПЕРЁД
|
