Главная
Владельцам сайтов - надёжный заработок
Поступление за деньги
Подача документов
Математика
Сочинение
Обществознание
Результаты экзамена
Ссылки
Апелляция
Купить CD ШКОЛЬНАЯ ПРОГРАММА
Купить 1C:Репетитор.Русский язык (9-11 класс)
Учебник составлен при активном участии
филологического факультета МГУ.
Купить Teach Pro. Математика 7-11 класс
Купить Тесты по математике
Купить CD Геометрия
Купить CD Математика/Начала анализа
Купить CD Тригонометрия
Купить CD Уравнения/Неравенства
|
Отцы и дети
XXI
Встав с постели, Аркадий раскрыл окно - и первый предмет, бросившийся ему в глаза, был Василий Иванович. В бухарском шлафроке, подпоясанный носовым платком, старик усердно рылся в огороде. Он заметил своего молодого гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:
- Здравия желаем! Как почивать изволили?
- Прекрасно,- отвечал Аркадий.
- А я здесь, как видите, как некий Цинциннат, грядку под позднюю репу отбиваю. Теперь настало такое время,- да и слава богу! - что каждый должен собственными руками пропитание себе доставать, на других нечего надеяться: надо трудиться самому. И выходит, что Жан-Жак Руссо прав. Полчаса тому назад, сударь вы мой, вы бы увидали меня в совершенно другой позиции. Одной бабе, которая жаловалась на гнетку - это по-ихнему, а по-нашему -дизентерию, я... как бы выразиться лучше... я вливал опиум; а другой я зуб вырвал. Этой я предложил эфиризацию ... только она не согласилась. Все это я делаю gratis - анаматер (даром (лат.), по-любительски (en amateur - франц.).). Впрочем, мне не в диво: я ведь плебей, homo novus (новый человек (лат.).) - не из столбовых, не то, что моя благоверная... А не угодно ли пожаловать сюда, в тень, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?
Аркадий вышел к нему.
- Добро пожаловать еще раз! - промолвил Василий Иванович, прикладывая по-военному руку к засаленной ермолке, прикрывавшей его голову.- Вы, я знаю, привыкли к роскоши, к удовольствиям, но и великие мира сего не гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
- Помилуйте,- возопил Аркадий,- какой же я великий мира сего? И к роскоши я не привык.
- Позвольте, позвольте,- возразил с любезной ужимкой Василий Иванович.- Я хоть теперь и сдан в архив, а тоже потерся в свете - узнаю птицу по полету. Я тоже психолог по-своему и физиогномист. Не имей я этого, смею сказать, дара - давно бы я пропал, затерли бы меня, маленького человека. Скажу вам без комплиментов: дружба, которую я замечаю между вами и моим сыном, меня искренно радует. Я сейчас виделся с ним; он, по обыкновению своему, вероятно вам известному, вскочил очень рано и побежал по окрестностям. Позвольте полюбопытствовать,- вы давно с моим Евгением знакомы?
- С нынешней зимы.
- Так-с. И позвольте вас еще спросить,- но не присесть ли нам? - Позвольте вас спросить, как отцу, со всею откровенностью: какого вы мнения о моем Евгении?
- Ваш сын - один из самых замечательных людей, с которыми я когда-либо встречался,- с живостью ответил Аркадий.
Глаза Василия Ивановича внезапно раскрылись и щеки его слабо вспыхнули. Лопата вывалилась из его рук.
- Итак, вы полагаете,- начал он...
- Я уверен,- подхватил Аркадий,- что сына вашего ждет великая будущность, что он прославит ваше имя. Я убедился в этом с первой нашей встречи.
- Как... как это было? - едва проговорил Василий Иванович. Восторженная улыбка раздвинула его широкие губы и уже не сходила с них.
- Вы хотите знать, как мы встретились?
- Да... и вообще...
Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с большим жаром, с большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой.
Василий Иванович его слушал, слушал, сморкался, катал платок в обеих руках, кашлял, ерошил свои волосы - и, наконец, не вытерпел: нагнулся к Аркадию и поцеловал его в плечо.
- Вы меня совершенно осчастливили,- промолвил он, не переставая улыбаться,- я должен вам сказать, что я... боготворю моего сына; о моей старухе я уже не говорю: известно - мать! но я не смею при нем выказывать свои чувства, потому что он этого не любит. Он враг всех излияний; многие его даже осуждают за такую твердость его нрава и видят в ней признак гордости или бесчувствия; но подобных ему людей не приходится мерить обыкновенным аршином, не правда ли? Да вот, например: другой на его месте тянул бы да тянул со своих родителей; а у нас, поверите ли? он отроду лишней копейки не взял, ей-богу!
- Он бескорыстный, честный человек,- заметил Аркадий.
- Именно бескорыстный. А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его, я горжусь им, и все мое честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: "Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания..." - Голос старика перервался.
Аркадий стиснул ему руку.
- Как вы думаете,- спросил Василий Иванович после некоторого молчания,- ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите?
- Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых.
- На каком же, Аркадий Николаич?
- Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит.
- Он будет знаменит! - повторил старик и погрузился в думу.
- Арина Власьевна приказали просить чай кушать,- проговорила Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.
Василий Иванович встрепенулся.
- А холодные сливки к малине будут?
- Будут-с.
- Да холодные, смотри! Не церемоньтесь, Аркадий Николаич, берите больше. Что ж это Евгений не идет?
- Я здесь, - раздался голос Базарова из Аркадиевой комнаты.
Василий Иванович быстро обернулся.
- Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты опоздал, amice, и мы имели уже с ним продолжительную беседу. Теперь надо идти чай пить: мать зовет. Кстати, мне нужно с тобой поговорить.
- О чем?
- Здесь есть мужичок, он страдает иктером...
- То есть желтухой?
- Да, хроническим и очень упорным иктером. Я прописывал ему золототысячник и зверобой, морковь заставлял есть, давал соду; но это все паллиативные средства; надо что-нибудь порешительней. Ты хоть и смеешься над медициной, а, я уверен, можешь подать мне дельный совет. Но об этом речь впереди. А теперь пойдем чай пить.
Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из "Роберта":
Закон, закон, закон себе поставим
На ра... на ра... на радости пожить!
- Замечательная живучесть!- проговорил, отходя от окна, Базаров.
Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров лежали в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы.
- Та осина,- заговорил Базаров,- напоминает мне мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
- Сколько ты времени провел здесь всего? - спросил Аркадий.
- Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь; больше все по городам шлялись.
- А дом этот давно стоит?
- Давно. Его еще дед построил, отец моей матери.
- Кто он был, твой дед?
- Черт его знает. Секунд-майор какой-то. При Суворове служил и все рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть.
- То-то у вас в гостиной портрет Суворова висит. А я люблю такие домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный.
- Лампадным маслом отзывает да донником,- произнес, зевая, Базаров.- А что мух в этих милых домиках ... Фа!
- Скажи,- начал Аркадий после небольшого молчания, - тебя в детстве не притесняли?
- Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий.
- Ты их любишь, Евгений?
- Люблю, Аркадий!
- Они тебя так любят!
Базаров помолчал.
- Знаешь ли ты, о чем я думаю? - промолвил он наконец, закидывая руки за голову.
- Не знаю. О чем?
- Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете!
Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами - кутит, одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я...
- А ты?
- А я думаю: я вот лежу здесь под стогом... Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг сработает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!
- Позволь тебе заметить: то, что ты говоришь, применяется вообще ко всем людям...
- Ты прав, - подхватил Базаров.- Я хотел оказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит ... а я... я чувствую только скуку да злость.
- Злость? почему же злость?
- Почему? Как почему? Да разве ты забыл?
- Я помню все, но все-таки я не признаю за тобою права злиться. Ты несчастлив, я согласен, но...
- Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно.- Он повернулся на бок.- Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
- Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?
Базаров приподнял голову.
- Я только этим и горжусь. Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь.
Оба приятеля полежали некоторое время в молчании.
- Да, - начал Базаров, - странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь, какую ведут здесь "отцы", кажется: чего лучше? Ешь, пей и знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.
- Надо бы так устроить жизнь, чтобы каждое мгновение в ней было значительно,- произнес задумчиво Аркадий.
- Кто говорит! Значительное хоть и ложно бывает, да сладко, но и с незначительным помириться можно... а вот дрязги, дрязги... это беда.
- Дрязги не существуют для человека, если он только не захочет их признать.
- Гм... это ты сказал противоположное общее место.
- Что? Что ты называешь этим именем?
- А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же.
- Да правда-то где, на какой стороне?
- Где? Я тебе отвечу, как это где?
- Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений.
- В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да и малины нельзя так много есть.
- В таком случае не худо вздремнуть,- заметил Аркадий.
- Пожалуй; только ты не смотри на меня: всякого человека лицо глупо, когда он спит.
- А тебе не все равно, что о тебе думают?
- Не знаю, что тебе сказать. Настоящий человек об этом не должен заботиться; настоящий человек тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть.
- Странно! я никого не ненавижу,- промолвил, подумавши, Аркадий.
- А я так многих. Ты нежная душа, размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на себя надеешься.
- А ты,- перебил Аркадий,- на себя надеешься? Ты высокого мнения о самом себе?
Базаров помолчал.
- Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною,- проговорил он с расстановкой, - тогда я изменю свое мнение о самом себе. Ненавидеть! Да вот, например, ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа,- она такая славная, белая,- вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?
- Полно, Евгений... послушать тебя сегодня, поневоле согласишься с теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.
- Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет - ты об этом не догадался до сих пор! - а есть ощущения. Все от них зависит.
- Как так?
- Да так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления - в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен - и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? - тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
- Что ж? и честность - ощущение?
- Еще бы!
- Евгений, - начал печальным голосом Аркадий.
- А? что? не по вкусу? - перебил Базаров.- Нет, брат! Решился все косить - валяй и себя по ногам!.. Однако мы довольно философствовали. "Природа навевает молчание сна",- сказал Пушкин.
- Никогда он ничего подобного не оказал,- промолвил Аркадий.
- Ну, не сказал, так мог и должен был сказать в качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
- Пушкин никогда не был военным!
- Помилуй, у него на каждой странице: На бой, на бой! за честь России!
- Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета наконец.
- Клевета? Эка важность! Вот вздумал каким словом испугать! Какую клевету ни взводи на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того.
- Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.
- С величайшим удовольствием,- ответил Базаров.
Но ни тому, ни другому не спалось. Какое-то почти враждебное чувство охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и переглянулись молча.
- Посмотри, - сказал вдруг Аркадий,- сухой кленовый лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое - сходно с самым веселым и живым.
- О друг мой, Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров,- об одном прошу тебя: не говори красиво.
- Я говорю, как умею... Да и наконец это деспотизм. Мне пришла мысль в голову; отчего ее не высказать?
- Так; но почему же и мне не высказать своей мысли? Я наложу, что говорить красиво - неприлично.
- Что же прилично? Ругаться?
- Э-э! да ты, я вижу, точно намерен пойти по стопам дядюшки. Как бы этот идиот порадовался, если б услышал тебя!
- Как ты назвал Павла Петровича?
- Я его назвал, как следует,- идиотом.
- Это, однако, нестерпимо! - воскликнул Аркадий.
- Ага! родственное чувство заговорило,- спокойно промолвил Базаров.- Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор,- это свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой - и не гений... возможно ли это?
- Во мне простое чувство справедливости заговорило, а вовсе не родственное,- возразил запальчиво Аркадий.- Но так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем.
- Другими словами: Аркадий Кирсанов слишком возвышен для моего понимания,- преклоняюсь и умолкаю.
- Полно, пожалуйста, Евгений; мы, наконец, поссоримся.
- Ах, Аркадий! сделай одолжение, поссоримся раз хорошенько - до положения риз, до истребления.
- Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем...
- Что подеремся? - подхватил Базаром.- Что ж? Здесь, на сене, в такой идиллической обстановке, вдали от света и людских взоров - ничего. Но ты со мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу за горло...
Базаров растопырил свои длинные и жесткие пальцы... Аркадий повернулся и приготовился, как бы шутя, сопротивляться... Но лицо его друга показалось ему таким зловещим, такая нешуточная угроза почудилась ему в кривой усмешке его губ, в загоревшихся глазах, что он почувствовал невольную робость...
- А! вот вы куда забрались!- раздался в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове.- Я вас искал, искал... Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на "земле", глядеть в "небо"... Знаете ли - в этом есть какое-то особенное значение!
- Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть, - проворчал Базаров и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса:- Жаль, что помешал.
- Ну, полно,- шепнул Аркадий и пожал украдкой своему другу руку.- Но никакая дружба долго не выдержит таких столкновений.
- Смотрю я на вас, мои юные собеседники,- говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника,- смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости самой цветущей, способностей, талантов! Просто... Кастор и Поллукс!
- Вон куда - в мифологию метнул! - промолвил Базаров.- Сейчас видно, что в свое время сильный был латинист! Ведь ты, помнится, серебряной медали за сочинение удостоился, а?
- Диоскуры, Диоскуры! - повторял Василий Иванович.
- Однако полно, отец, не нежничай.
- В кои-то веки разик можно,- пробормотал старик.- Впрочем, я вас, господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений... Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь... Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей...
- Ну да, священник; он у нас... кушать будет... Я этого не ожидал и даже не советовал... но как-то так вышло... он меня не понял... Ну, и Арина Власьевна... Притом же он у нас очень хороший и рассудительный человек.
- Ведь он моей порции за обедом не съест? - спросил Базаров.
Василий Иванович засмеялся.
- Помилуй, что ты!
- А больше я ничего не требую. Я со всяким человеком готов за стол сесть.
Василий Иванович поправил свою шляпу.
- Я был наперед уверен,- промолвил он,- что ты выше всяких предрассудков. На что вот я - старик, шестьдесят второй год живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал молебна... Набожен он был не менее своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты увидишь. Он и в карточки не прочь поиграть, и даже... но это между нами... трубочку курит.
- Что же? Мы после обеда засядем в ералаш, и я его обыграю.
- Хе-хе-хе, посмотрим! Бабушка надвое сказала.
- А что? разве стариной тряхнешь? - промолвил с особенным ударением Базаров.
Бронзовые щеки Василия Ивановича смутно покраснели.
- Как тебе не стыдно, Евгений... Что было, то прошло. Ну да, я готов вот перед ними признаться, имел я эту страсть в молодости - точно; да и поплатился же я за нее! - Однако, как жарко. Позвольте подсесть к вам. Ведь я не мешаю?
- Нисколько,- ответил Аркадий. Василий Иванович кряхтя опустился на сено.
- Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои,- начал он,- мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты, тоже где-нибудь этак возле стога, и то еще слава богу.- Он вздохнул.- Много, много испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии.
- За который ты получил Владимира? - подхватил Базаров.- Знаем, знаем... Кстати, отчего ты его не носишь?
- Ведь я тебе говорил, что я не имею предрассудков, - пробормотал Василий Иванович (он только накануне велел спороть красную ленточку с сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы.- А ведь он заснул, - шепнул он вдруг Аркадию, указывая на Базарова и добродушно подмигнув.- Евгений! вставай! - прибавил он громко: - Пойдем обедать...
Отец Алексей, мужчина видный и полный, с густыми, тщательно расчесанными волосами, с вышитым поясом на лиловой шелковой рясе, оказался человеком очень ловким и находчивым. Он первый поспешил пожать руку Аркадию и Базарову, как бы понимая заранее, что они не нуждаются в его благословении, и вообще держал себя непринужденно. И себя он не выдал и других не задел; кстати посмеялся над семинарскою латынью и заступился за своего архиерея; две рюмки вина выпил, а от третьей отказался; принял от Аркадия сигару, но курить ее не стал, говоря, что повезет ее домой. Не совсем приятно было в нем только то, что он то и дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя на лице, и при этом иногда давил их. Он сел за зеленый стол с умеренным изъявлением удовольствия и кончил тем, что обыграл Базарова на два рубля пятьдесят копеек ассигнациями: в доме Арины Власьевны и понятия не имели о счете на серебро...
Она по-прежнему сидела возле сына (в карты она не играла), по-прежнему подпирая щеку кулачком, и вставала только затем, чтобы велеть подать какое-нибудь новое яство. Она боялась ласкать Базарова, и он не ободрял ее, не вызывал ее на ласки; притом же и Василий Иванович присоветовал ей не очень его "беспокоить". "Молодые люди до этого не охотники",- твердил он ей (нечего говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами, ершами и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней руку "на счастье"; она тихонько положила свою мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь.
- Что,- спросила она, погодя немного,- не помогло?
- Еще хуже пошло,- отвечал он с небрежною усмешкой.
- Очинно они уже рискуют,- как бы с сожалением произнес отец Алексей и погладил свою красивую бороду.
- Наполеоновское правило, батюшка, наполеоновское,-подхватил Василий Иванович и пошел с туза.
- Оно же и довело его до острова святыя Елены,- промолвил отец Алексей и покрыл его туза козырем.
- Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка?- спросила Арина Власьевна.
Базаров только плечами пожал.
- Нет! - говорил он на следующий день Аркадию, - уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас по крайней мере запереться можно. А то здесь отец мне твердит: "Мой кабинет к твоим услугам - никто тебе мешать не будет": а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него задираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней - и сказать ей нечего.
- Очень она огорчится,- промолвил Аркадий,- да и он тоже.
- Я к ним еще вернусь.
- Когда?
- Да вот как в Петербург поеду.
- Мне твою мать особенно жалко.
- Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила? Аркадий опустил глаза.
- Ты матери своей не знаешь, Евгений. Она не только отличная женщина, она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса беседовала, и так дельно, интересно.
- Верно, обо мне все распространялась?
- Не о тебе одном была речь.
- Может быть; тебе со стороны видней. Коли может женщина получасовую беседу поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду.
- Тебе нелегко будет сообщить им это известие. Они все рассуждают о том, что мы через две недели делать будем.
- Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика - и очень хорошо сделал; да, да, не гляди на меня с таким ужасом - очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить... Ничего! До свадьбы заживет.
Базаров сказал: "Ничего!" - но целый день прошел, прежде чем он решился уведомить Василия Ивановича о своем намерении. Наконец, уже прощаясь с ним в кабинете, он проговорил с натянутым зевком:
- Да... чуть было не забыл тебе сказать... Вели-ка завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу.
Василий Иванович изумился.
- Разве господин Кирсанов от нас уезжает?
- Да; и я с ним уезжаю.
Василий Иванович перевернулся на месте.
- Ты уезжаешь?
- Да... мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет лошадей.
- Хорошо...- залепетал старик,- на подставу хорошо ... только... только... Как же это?
- Мне нужно съездить к нему на короткое время. Я потом опять сюда вернусь.
- Да! На короткое время... Хорошо.- Василий Иванович вынул платок и, сморкаясь, наклонился чуть не до земли.- Что ж? это... все будет. Я было думал, что ты у нас... подольше. Три дня... Это, это, после трех лет, маловато; маловато, Евгений!
- Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне необходимо.
- Необходимо... Что ж? Прежде всего надо долг исполнять... Так выслать лошадей? Хорошо. Мы, конечно, с Ариной этого не ожидали. Она вот цветов выпросила у соседки, хотела комнату тебе убрать. (Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.) Главное - свобода; это мое правило... не надо стеснять ... не...
Он вдруг умолк и направился к двери.
- Мы скоро увидимся, отец, право. Но Василий Иванович, не оборачиваясь, только рукой махнул и вышел. Возвратясь в спальню, он застал свою жену в постели и начал молиться шепотом, чтобы ее не разбудить. Однако она проснулась.
- Это ты, Василий Иваныч? - спросила она.
- Я, матушка!
- Ты от Енюши? Знаешь ли, я боюсь: покойно ли ему спать на диване? Я Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и новые подушки; я бы наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко спать.
- Ничего, матушка, не беспокойся. Ему хорошо. Господи, помилуй нас грешных,- продолжал он вполголоса свою молитву. Василий Иванович пожалел свою старушку; он не захотел сказать ей на ночь, какое горе ее ожидало.
Базаров с Аркадием уехали на другой день. С утра уже все приуныло в доме; у Анфисушки посуда из рук валилась; даже Федька недоумевал и кончил тем, что снял сапоги. Василий Иванович суетился больше чем когда-либо: он видимо храбрился, громко говорил и стучал ногами, но лицо его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо сына. Арина Власьевна тихо плакала; она совсем бы растерялась и не совладела бы с собой, если бы муж рано утром целые два часа ее не уговаривал. Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался, наконец, из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись,- и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме,- Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь. "Бросил, бросил нас,- залепетал он,- бросил; скучно ему стало с нами. Один, как перст теперь, один!" - повторил он несколько раз и каждый раз выносил вперед свою руку с отделенным указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив свою седую голову к его седой голове, сказала: "Что делать, Вася! Сын - отрезанный ломоть. Он, что сокол: захотел - прилетел, захотел - улетел; а мы с тобой, как опенки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня".
Василий Иванович принял от лица руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, как и в молодости ее не обнимал: она утешила его в его печали.
НАЗАД ВПЕРЁД
|
